* * *
После холодности безбрежной, безнадежной, из года в год,
после медленной этой казни, затяжной, как болезнь, как песнь,
ты, Бог весть для какой причуды, глаз и рук своих ад и мёд
вдруг распахиваешь навстречу мне, забывшему, кто я есмь.
И молчу я, дыша едва.
Сердце вспыхивает и гаснет.
Слух не внемлет. Ни рук, ни глаз нет.
Гортань мертва.
Так, быть может, иной пернатый с юных дней в стенах четырёх,
позабыв назначенье крыльев, долгий срок живёт взаперти,
и, когда он уже не птица, кто-нибудь — невзначай, врасплох —
открывает ему просторы: что, мол, делать с тобой! Лети.
Но ведь это — янтарь, слюда,
безделушка ручной работы.
Уж какие ему полёты!
Беда, беда...
А представь-ка себе, что узник, не найдя на окне замка,
от внезапности ошалеет и шагнёт, ошалев, в окно —
потому что, увидев небо без малейшего огонька,
возомнит, что оно в алмазах. А такое не всем дано.
Только — гений он или бахвал —
мягче камни внизу не станут.
Обманулся или обманут —
равно пропал.
Берегись выпускать на волю сумасброда, слепца, певца.
Берегись, он весьма опасен, ибо с бездной путает высь.
Если ж выпустишь, то немедля сожаленье сотри с лица,
задави в себе состраданье и тогда уж — не берегись.
Можешь с лёгкой душой смотреть,
как он, падая, улыбнётся:
что, мол, делать с тобой! Придётся
и впрямь лететь...
1992